01 Март 2016

Орленок (повесть о Володе Мордвинове) часть 1

Просмотров: 1470

Категория: Новости

Юный разведчик! Так командование Советских войск называло Володю Мордвинова, и сегодня это имя известно каждому жителю Малгобека. Но мало что известно о довоенной жизни юного разведчика, о его подвиге, когда в Малгобеке шли ожесточенные бои, о последнем боевом задании. Повесть Трофима Ефремовича Омельчука «Орленок» рассказывающая о жизни и смерти юного разведчика так же будет интересна и тем, кто хочет знать, как жил довоенный Малгобек, как проходили сражения на Малгобекской земле, какие люди окружали юного разведчика в его повседневной жизни.

Трофим Ефремович Омельчук по профессии учитель. До войны работал в Малгобеке в начальных классах средней школы. Воевал в составе 317-й ст. дивизии, формировавшейся в Грозном. Был командиром расчета крупнокалиберного пулемета в звании сержанта. Участвовал в освобождении Северного Кавказа, Украины, Венгрии, Австрии, Чехословакии. Участвовал в войне с Японией на Забайкальском фронте. Награжден орденами Отечественной войны и Красной звезды. После войны вернулся на преподавательскую работу.

«Орленок» - первая книга Трофима Ефремовича Омельчука

З.А.Албогачиев. Директор музея-мемориала боевой и трудовой славы

 

Трофим Ефремович Омельчук. Орленок

 

ОТ АВТОРА

Священная годов минувших память. Да будет в новом подвиге жива!

А. Твардовский

 

Мы свято храним память обо всех, кто отдал жизнь в Великой Отечествен­ной войне, защищая Родину. Но с осо­бой болью и сердечностью вспоминаем юных героев, погибших в той борьбе.

Среди юных борцов, чьи имена золоты­ми буквами вписаны в историю пионе­рии, — отважный разведчик из Малгобека Володя Мордвинов. Его имя с гор­достью носят пионерские отряды. Оно звучит в торжественной тишине класс­ных комнат на сборах и утренниках, посвященных памяти пионеров-героев. Имя это знает каждый пионер Чечено- Ингушетии. Но о жизни юного героя мало что известно. Время уходит. Уно­сит из памяти людей подробности собы­тий далеких дней. Да и среди живых остается все меньше тех, кто хорошо знал Володю. Чтобы оставить потомкам образ пионера-героя, я встречался со многими людьми, знавшими отважного мальчишку, собрал обширный биогра­фический материал, на основании кото­рого рассказываю о Володе Мордвинове.

Выражаю искреннюю благодарность всем, кто помог мне собрать сведения о юном герое: Мордвинову Виктору Федо­ровичу, младшему брату Володи; Поповой Анастасии Герасимовне, родной сестре бабушки; Шимановой Евдокии Андреевне, младшей сестре матери; Колесникову Федору Львовичу, другу отца, провожавшему Володю на последнее за­дание; Есину Владимиру Васильевичу, школьному товарищу; Раковой Марии Ивановне, однокласснице Володи в Воз­несенской школе; Крестникову Нико­лаю Григорьевичу, другу юного героя, участвовавшему в последнем задании; Ткачук Агафии Ефремовне, бывшей пи­онервожатой Малгобекского пионерского лагеря, в отряде которой Володя про­вел лето 1939 года; Слепцовой Вере Ива­новне, заведующей музеем боевой и трудовой славы в школе-интернате го­рода Малгобека.

Сердечное им спасибо!

ОТНЯТЫЕ РАДОСТИ Часть первая

Судьба нас будто берегла, а го­ре грянуло из-за угла.

Поговорка

Федор Васильевич Мордвинов получил на корову надел в урочище Борису. Травы там хорошие — в пояс?

В первых числах июня, под воскресенье, возвратясь с работы, он и старший сын Саня решили с вечера от­правиться в степь, чтоб заночевать и утром, до восхода солнца, начать косить. Росные травы — рубкие.

Володя помогал им в сборах и все просил взять его на покос. Уж очень заманчиво было — ночевать в степи.

Отец не соглашался:

—                  Нам с Саней работы-то всего часа на три-четыре. Для косовицы ты еще мал. Мы возьмем тебя на под­борку сена.

Пап... Возьмите... Я никогда не видел, как косят траву. Я сумею, как и Саня. Вот увидите. Я сильный. Посмотрите! —И Володя засучил рукава до самого пле­ча, показывая чуть вздувшуюся при напряжении мышцу. — Вот попробуйте, какая твердая.

Отец глянул на голую, покрытую бронзовым зага­ром руку сына, улыбнулся и — уступил:

—                  Ладно, может, и в самом деле при такой помо­щи нам легче будет. И раньше вернемся домой.

Володя аж подпрыгнул от радости и побежал сооб­щить матери, что и он идет на покос.

Шли вдоль железнодорожного полотна. Глаза сле­пило заходящее солнце. Со всех сторон, словно сорев­нуясь, непрерывно кричали сверчки. Пахло скошен­ными травами.

По дороге повстречали соседа, возвращавшегося с покоса.

—                  И вам не стыдно? Три таких силача — с одной косой. Да вы ее заездите, — пошутил он.

—                  Не профессионалы мы по этому делу — не по­торопились обзавестись инвентарем. А занять не у ко­го, — ответил отец.

—                  Возьмите мою. Если брусок хороший у вас, она еще послужит без отбоя.

—                  Хорошо. Возьмем. Спасибо.

Закурили и разошлись.

Солнце село. Пришли на делянку — сумерки еще не сгустились. Отец наладил косы, подправил бруском, прошелся поперек участка одной, другой — и остался доволен.

—                  Подберите, ребята, траву и приготовьте постель. Ляжем пораньше, чтоб не проспать.

—                  Сырая трава не согреет. Вот чья-то уже хорошо привяла, — сказал Саня, указывая на соседний по­кос. — Может, тут приляжем?

Отец возразил:

—                  На чужой — нехорошо. Обидится хозяин.

—                  А что ей сделается? Утром переворошим.

—                  Ладно, стелите.

Ребята приготовили постель. Легли. Володе, как са­мому младшему, досталось место в середине.

Отец с Саней намаялись на работе — скоро уснули. Володя не спал. Он лежал боком, закрывая нос от на­зойливых комаров. Недалеко в траве, попискивая, возились мыши. Под головой в сухом сене лениво, но настойчиво копался какой-то жук. Порой он пробовал свои крылья: шр-р-р-р... шр-р-р-р-р... И убедившись, что мало пространства опять отталкивал сухие былинки.

Прогромыхал в сторону Вознесенской товарный по­езд и на некоторое время заглушил живые звуки степ­ной ночи. Где-то далеко, у буровой вышки, били метал­лом об металл и громко разговаривали.

Володя вслушивался в ночь и удивлялся ее голосам. Со всех сторон наперебой перекликались перепела. Много их. Ближние и дальние скороговоркой не то хвастались, не то звали друг дружку куда-то:

—                  Пить пойдем! Пить пойдем! Пить пойдем!

В этом лепете иногда то здесь, то там раздавалось шипящее и хриплое:

—                  Хавав! Хавав!..

И так без умолку.

Володе вспомнился хор сверчков перед закатом солнца. Сейчас их не слышно. Ему обидно стало за се­бя, что не заметил, когда они замолчали.

Он повернулся вверх лицом. Над ним куполом под­нималось темное, как вода в пруду, небо. Оттуда, с вы­соты, ему моргали звезды. Как их много! Кто-то гово­рил, что у каждого человека есть своя звезда. Это чепу­ха... А все-таки — какая же его? Вон та, наверно, — средняя, каких много. А Машенькина? Далеко ли от его? Вспомнил о Машеньке — и радостно защемило сердце...

С Машенькой Бунчук Володя познакомился первого сентября. Прошлым летом Мордвиновы переедали из Малгобека в Вознесенскую, и Володя начал учиться в новой школе.

На перемене мальчишки обступили новичка. Со всех сторон сыпались вопросы: откуда прибыл? Где живет? Кем отец работает? Есть ли братья? Он повора­чивался во все стороны и еле успевал отвечать. А в это время около третьей парты у окна собра­лась группа девочек. Мальчишки услышали интерес­ный говор, присоединились к ним.

Белокурая девчонка, тоже новенькая, рассказыва­ла, что они приехали из Запорожья. Отец и мать — ме­дицинские работники. Живут во дворе боль­ницы.

— Ты, наверно, и песни украинские знаешь? — поинтересовались подружки. А як же? Мы, майже, що вечора втрех спиваемо. А батько ще и аккомпонуе на бандури.

Володе не видно было той, что так свободно говори­ла на интересном языке. Так на Шестом городке говорил Богдан, но у него проще получалось, по-другому. Володя обходил круг теснившихся ребят, поднимался на цыпочки. Но напрасно — плотная стена обступивших загораживала рассказчицу. Наконец он взобрался на переднюю парту... На него глянули голубые глаза, и чуть улыбнулись пунцовые губы.

Но тут прозвенел звонок, и все рассыпались по местам.

Знакомство продолжалось несколько дней. Скоро одноклассники перестали надоедать Маше. Но зато другие в коридоре или во дворе проходу не давали — шутили, смеялись. Особенно мальчишки. Даже из де­вятого класса.

Маша не сердилась, не грубила, хотя было видно, что ей это уже наскучило.

Ответы на уроках Маша начинала с извинения:

—                  Вы мени побачте, що я буду видповидаты ук­раинскою мовою. Я щэ нэ опанувала росийську. А раз- мовляты, ломаючи ту и другу, — мени соромно.

Учителя вначале разрешали ей отвечать на украин­ском языке, а потом стали требовать, чтоб приучалась к русской речи.

Она как-то незаметно освоила русский разговор. Осталось только оканье и искажение слов, которые по-русски и по-украински на бумаге пишутся одинако­во, но ударение имеют разное.

С первого дня Маша понравилась Володе. Часто до­ма за уроками или за работой по хозяйству он вдруг отвлекался, Машенька возникала в его памяти — то как она на уроке читала отрывок художественного про­изведения, то как объясняла с мелом в руке теорему. В ушах Володи даже голос ее звучал так явственно, будто она, стояла здесь, рядом.

В ненастную погоду, когда дорожки превращались в месиво, Володя шел домой не обычной дорогой, а по мостовой к больнице, затем наверх к станции, совершая большой круг. В такие дни он выбирал момент, чтобы идти вместе с Машенькой. Шагая рядом, они говорили об уроках, о пионерских делах, о домашних заданиях, о книгах... Хотелось, чтоб дорожка тянулась без кон­ца. Так бы идти и идти... В конце ноября несколько дней слегка подморажи­вало. Земля оцепенела. А потом повалил снег, да та­кой, что за день покрыл все вокруг толстым слоем.

Освободившись от уроков, ребята устремлялись к горкам. Садись в санки — и пошел. Только ветер сви­стит в ушах.

У Володи и Коли Кресникова санок не было. И они решили удивить всех своей выдумкой. Достали где-то, но паре штакетин от забора, припрятали в сарае у Кресниковых и ждали свободного времени.

В субботу после уроков полдня возились: строгали, подрезали, ладили ремешки. К вечеру лыжи были готовы.

Друзья разошлись в приподнятом настроении. Они уже представляли, как завтра утром соберутся маль­чишки и девчонки на каток, увидят на склоне горы, на нетронутом снегу, две лыжни, уходящие вдаль, и уди­вятся: «Кто бы мог проложить их? Ведь тут и лыж-то ни у кого нет». А они покажутся из-за холма, возвра­щаясь со сбитыми на затылок шапками, усталые, потные, окутанные паром, но довольные собой. Конеч­но, хвастаться не станут, а просто посоветуют, как сде­лать лыжи самим. Это же не трудно!

Володе плохо спалось — ворочался с боку на бок.

Проснулся чуть свет, хотя было воскресенье.

—                  Чего ты так рано вскочил? — поинтересовалась мать.

—                  Не спится. Привык рано вставать.

—                  Хозяйские заботы бедняжку одолевают.

—                  Вы, мама, не можете, чтоб не поддеть.

— А чего тут поддевать? Видишь — все еще спят? Куда же ты?

Когда Володя появился во дворе, Коля встретил его и полной готовности.

Не теряя времени, друзья вышли за околицу и на­правились на Соколиную гору. От станицы к вершине можно идти на лыжах. Но ребята еще не освоили их и решили подняться с лыжами на плечах.

Вот они на куполе горы. Приладили лыжи, взмах­нули палками, попытались оттолкнуться, но... никако­го скольжения. Лыжи проваливались, зарывались в снег и — ни с места. Изобретатели не теряли надежды. Подошли к пологой западной стороне — ничего не по­лучается. Перебрались на восточный крутой склон — то же самое. Ноги с лыжами проваливались в глубокий снег, и лыжники, как подстреленные тетерева, зарыва­лись в снег головой.

Усталые и разочарованные, взвалив на плечи свои изделия, друзья возвращались в станицу.

—                  Зря время тратили. Знали бы — лучше б санки смастерили, — вздыхал Коля.

—- Ничего! На катке они понесут нас — только держись!

На откосе от железнодорожной насыпи мимо ворот больницы и ниже почти на полкилометра — как мура­вьиный тракт: вниз летят на санках, на коньках и на подошвах; вверх тянут санки, несут коньки и так пле­тутся.

Володя и Коля сторонкой, чтоб их меньше видели, поднялись к вершине катка. У станции прикрепили лы­жи и ринулись вниз по хорошо укатанной дорожке. Лыжи под ними дрожали, подпрыгивали, расходились в стороны. Встречные что-то кричали, смеялись, сви­стели.

—                  Два раза я чуть не свалился! Чудом удержал­ся! — с восторгом говорил Коля, снимая лыжи.

—                  Все-таки не зря мы вчера повозились!

Переговариваясь, довольные лыжники поднимались

вверх, а навстречу неслись веселые, улыбающиеся лица.

Среди них Володя увидел Машеньку. Она что-то крикнула ему. Он не понял — то ли обождать ее на горе, то ли догонять сейчас.

Если бы не Коля — он помчался бы следом. Будто солнышко зашло за тучку — упало настроение. Он уже нехотя поднимался в гору. Ведь она там, внизу.

Коля торопил его:

—                  Чего ты тянешься? Пошли быстрее!

—                  Заморился — не могу, — схитрил Володя.

Катались до вечера. Когда каток заметно опустел,

Коля с нижнего конца ушел домой. Володя один по­плелся в гору. На полдороге его ждала Машенька. Он ее заметил издали и обрадовался.

—                  Почему же ты меня не обождал? Я тебе крикну­ла, свернула в сторону — и сходу полетела кувырком. Потом догоняла-догоняла...

—                  Я тебя не понял.

—                  А я думала другое...

—                  Что же ты думала?

—                  Что ты с девчонкой не хотел связываться. С другой — не хотел бы, а с тобой... — Он не договорил, взял веревку санок: — Давай, я потяну. Ты, наверное, устала.

—                  Я хотела с тобой покататься. А теперь уже позд­но. Меня мама ждет.

Володе очень жалко стало сегодняшнего дня. Он произнес тихо и безнадежно:

—                  Еще светло...

—                  Ну и что ж?

У ворот больницы они остановились. Володя хотел передать Машеньке санки, но она не торопилась брать веревку.

—                  Дай лыжи, — попросила девочка.

Пока Володя пытался понять, к чему это сказано, Машенька взяла с его плеча палки и лыжи и отнесла за ворота во двор. Возвратясь, шепнула:

—                  Пошли наверх. Еще успеем раза два съехать.

Володя почти побежал на гору, волоча санки. У

станции, развернув санки, он сел спереди.

—                  Держись покрепче! — радостно крикнул Ма­шеньке, уже примостившейся у него за спиной.

Санки с места понеслись вниз — аж дух захваты­вало!

—                  Вовка, не тормози! Пусть где сами остановятся!

—                  Я не торможу!

Санки бежали и бежали, выполняя желание пасса­жиров, пока не врезались в нетронутый снег и не ста­ли как вкопанные.

Володя вскочил на ноги и помог Машеньке под­няться:

—                  Как ты меня назвала, когда ехали?

—                  Вовка. А что?

—                  Если бы из мальчишек меня кто так назвал — я бы ему нос расквасил. Чтоб навсегда забыл, как клич­ки придумывать.

—                  Это не кличка. У нас в Запорожье так ласково звали Володек. Я хочу всегда тебя так называть. Чудак ты, Вовка!

Володя не мог оторвать глаз от ее лица. Оно все светилось радостью. Кудряшки, белый берет... «Ро­машка», — подумал он. И сказал:

—                  Ладно. Называй. Только не в школе. И чтоб ни­кто не слышал.

—                  На катке еще было несколько девчонок и мальчи­шек. Теперь ты садись сзади. Я хорошо умею пра­вить. Вот увидишь, — сказала Машенька.

—                  Что это за мужчина, который сзади садится? Да его куры заклюют.

—                  Ну, один раз... На катке почти нет никого.

—                  Один раз согласен.

Володя стеснялся и не знал, как держаться за Де­вочку. Он не касался ее руками, все искал, где ухва­титься за санки.

Машенька почувствовала, что пассажир не закре­пился, и сказала:

—                  Держись — выпадешь!

—                  Я не знаю, как за тебя держаться.

Пустив санки в ход, девочка через плечо крик­нула:

—                  Держись как за Кольку!

Володя уже на ходу ухватился за ее руки выше локтей, прильнул к спине и смотрел вперед через пле­чо. Ветер трепал ее волосы и задевал ими его щеку.

Санки стрелою неслись по скользкой дорожке, Ма­шенька уверенно вела их, незаметно подправляя то левой, то правой ногой.

—                  Ты сиди. Я отвезу тебя до самых ворот, — ска­зал Володя, торопливо поднимаясь, когда санки оста­новились.

—                  Ну, нет. Санки вместе потянем.

Не спеша, усталые, тащили санки вдвоем.

Володя молчал. Он давно хотел предложить Ма­шеньке дружбу, но не знал, как, не находил подходя­щего случая и боялся получить отказ. Сейчас она ря­дом. Лучшего момента не будет.

—                  Давай... с тобою дружить, — нерешительно предложил Володя.

—                  А как?..

—                  Ну... — он замялся.

В самом деле, как изменятся их обычные отно­шения? Что значит — дружить с девчонкой? Он сам не знал. Поэтому говорил, что в голову приходило:

—                  Ну... Мы будем друзьями. Если тебя кто тро­нет — в обиду не дам! Заступлюсь — хотя бы что мне грозило!..

—                  Меня никто не трогает. А если бы обижал кто — неужели ты без этой «дружбы» стоял бы и смотрел? Да я б ему!..

—                  Я знаю, — перебила Машенька и протянула руку — Будем дружить. Только чтоб в школе никто об этом не знал.

— Никто, никогда, — твердо заверил Володя и обеими руками обхватил Машенькину кисть.

По темному куполу скользнула звездочка, оставив тонкий, как ниточка, след. Володе показалось, что он даже слышал шипение ее полета. Серая ниточка на небе вскоре растаяла. Вот еще одна искорка пролете­ла. Почему они летят с востока на запад? Это случай­но или всегда так? Мысли расплывались, рва­лись...

Равномерное шарканье кос разбудило его. Сперва показалось, что паровоз пыхтит на стоянке. По, когда повернулся и под ним зашуршало сено, сразу вспом­нил, где он и зачем. В одно мгновение вскочил на ноги.

Солнце еще не взошло, но было уже светло, Знако­мая местность казалась другой. Все вокруг поблекло и выглядело сизым от обильной росы. На их делянке кроме вчерашних двух на ровно срезанных корешках лежало еще несколько высоких валков. Крепко пах­ло свежим соком трав.

Отец и Саня, в рубашках с расстегнутыми воротни­ками, наклонившись вперед, легко и ритмично взмахи­вали косами, чисто срезая густую траву и ловко укла­дывая ее высокими валками. На спинах темнели мок­рые пятна.

Володя от обиды чуть не заплакал. Он побежал к косарям и еще издали закричал:

—                  Вы почему меня не разбудили?

—                  Решили: когда устанем, тебя на помощь позовем, — сказал, не разгибаясь, отец. Он уже выходил на край.

—                  Вы вон сколько скосили! Когда же я буду?

—                  Успеешь! Ты посмотри, сколько еще косить, — пытался успокоить брата Саня.

—                  Я не знаю, где конец нашей делянки,

—                  Саня, отдохни малость! Уступи Володе косу да объясни, как я тебя учил, — распорядился отец, захо­дя на начало нового ряда.

Старший брат отдал косу младшему. Володя с ра­достью ухватил ее и со всего размаха запустил в траву. Коса глухо фыркнула и остановилась. Юный ко­сарь подергал ее, попытался рывком потянуть, но не хватало силы.

—                  Так никто не косит. Траву надо срезать, а не рубить. Коса — не топор, а трава — не хворост. Захва­тывай для среза не больше, как на четыре пальца. Левую руку держи ближе к плечу. Смотри! Саня взял косу и несколько раз пустил по траве. Коса со свистом, как метла, сметала травостой на ва­лок.

—                  Понял?

—                  Дай-ка я...

Володя далеко отвел косу вправо и с разгону пу­стил ее в траву. Она носком зарылась в землю. Вто­рой размах. Теперь носок поднялся вверх. Коса блес­нула молнией, пролетела над травой, сбивая только верхушки. Еще попытка. Еще... Коса никак не хотела повиноваться.

—                  Стой! Она у тебя прыгает, как необъезженная лошадь, то голову вниз опустит, а задними ногами ля­гает небо, то становится на дыбы. Смотри, как траву помял, гарцуя, —шутил Саня.

В это время, легко взмахивая косой, подошел к ним сзади отец.

—                  Что, ребята, замялись?

—                  Да коса Володьку не слушается.

—                  Скверное дело. На пятку, на пятку налегать на­до. Коса любит не сильного, а хитрого.

—                  Папа, я за вами пойду, посмотрю.

—                  Что ж, смотри. Становись, Саня, на мое место, а я по твоему следу передним пойду.

Отец ловко несколькими короткими взмахами под­резал замятую Володей траву и быстро пошел впе­ред — только коса посвистывала.

Володя следовал за ним. Он присматривался, но не заметил, чтобы отец налегал на какую-либо пятку. Коса в его руках, как маятник, свободно ходила то вправо, то влево, чисто сметая траву, как будто она, трава, на кисельных корешках стояла.

—                  Папа, на какую пятку вы больше налегаете — на левую или на правую? Я присматриваюсь, но не пойму.

—                  Попеременно, смотря куда коса идет, — не оста­навливаясь, ответил отец. А вы говорили: надо на пятку налегать, на ка­кую?

Отец засмеялся, поднял косу, верхний заостренный конец косья воткнул в землю, а нижний взял под мыш­ку левой руки, той же рукой придержал косу за прут. Бруском несколько раз новел вдоль лезвия то с одной, то с другой стороны. Поточил косу и сказал:

—                  Передняя часть косы называется носком, а зад­няя, вот эта, которая ближе к косью, — пяткой. Хо­роший косарь пятку правильно держит над землей. Тогда носок не полезет в землю и не выскочит вверх. Понял? Вот ка эту пятку надо налегать, чувствовать, как она идет. Смотри!

И отец без остановки прошел ряд, вскинул косу ка плечо к возвратился на новый заход.

Солнце из-за спины Терского хребта бросило на тра­вы первые лучи и заиграло нежными искорками в ка­пельках росы. Птицы в травах, над травами и в небе пели хвалу солнцу. Володе тоже хотелось петь. Он вспомнил стихотворение Кольцова о косаре и нарас­пев декламировал его себе под нос:

И ударь-ка, друг, песнь веселую...

На середине загона они встретили Саню, который, не разгибаясь, торопился догнать отца.

—                  Туповата коса соседа. Приходится часто пока­зывать ей брусок, — сказал отец просто так, ни к ко­му не обращаясь. У края загона остановился, позве­нел бруском о косу.

—                  Папа, дайте-ка я за вас пойду, а вы покурите, -— предложил Володя.

Федор Васильевич передал косу сыну.

Тот стал на след отца и несколько раз неуверенно взмахнул ею.

—                  Пятку, пятку прижимай к земле! Да потверже держи правой рукой рукоятку.

Коса у Володи пошла ровней и уже без запинки скользила справа налево и обратно. Правда, не так чи­сто получалось, как у отца. Оставалась гривками несрезанная трава и не вся срезанная выносилась за ко­сою в валок.

—                  Не захватывай много травы! Ближе к плечу придерживай левую руку, не отводи! Вот так! Пра­вильно! Молодец!

Володя все уверенней орудовал косой и двигался н перед. Он почувствовал, что коса ему покорилась и действует так, как он хочет. Грудь наполнилась ра­достью. Ему даже подумалось, что без отдыха можно скосить всю оставшуюся часть делянки. Но вскоре со лба градом покатил пот и стал заливать глаза.

—                  Стой, ретивый! Не спеши! Так долго не протя­нешь. Расходовать силы надо умеючи. Посмотри, как я делаю.

Отец взял косу, слегка наклонился вперед и в опре­деленном темпе пошел и пошел, вгрызаясь в траву.

Володя вытер лицо рукавом, глубоко вздохнул и остался на месте.

Закончив свой валок, подошел Саня.

Отец воткнул косье в землю, сказал:

—                  Хватит! Пора завтракать. Тащи, меньшой, про­виант.

Володя не любил, чтоб ему повторяли приказание. В тот же миг бросился к месту ночевки, принес вещи и вместо скатерти расстелил плащ.

—                  Есть не хочется, — возражал Саня. — Может, раза по два еще пройдем? Прохлады жалко. Скоро пригреет.

—                  Без еды нельзя. Нам еще часа три махать при­дется. Силы надо беречь, — сказал отец, выкладывая из мешка еду и посудину с водой.

Ели молча, торопились. Жаль было терять драго­ценное время.

После завтрака работа пошла дружнее. Володя сто­ял посредине загона и, когда приближался отец, под­менял его. Затем брал косу у Сани.

Незаметно подошли к концу.

—                  Все! — сказал отец. — То — уже не наше.

—                  А вы говорили — к десяти... — подметил Воло­дя.

—                  Я сказал, что к десяти дома будем. Еще надо добраться.

—                  Сегодня полный день сохнуть будет... — не за­кончив своей мысли, Саня посмотрел на отца.

Тот взглянул на небо:

—                  Если постоит солнечная погода, то через четыре дня придем копнить. Раньше нельзя — валки тол­стые.

—                  Опять на ночь? — спросил Володя.

Ну, конечно. Чтобы листики не осыпались. С росою сложим. Теперь пойдет работа легкая. Вмиг сне­сем в копну. А в следующее воскресенье, если удастся, и домой перевезем.

Мордвиновы вышли на узкоколейку.

Ждать пришлось недолго. Пыхтя мазутным дымом и белесым паром, полз среди бурьянов поезд. Он вез нефтяников, отработавших ночную смену. Машинист увидел на откосе ожидавших поезд косарей, приоста­новил состав среди поля и подобрал их.

—                  Чего это вы так рано?.. Случилось что? — спро­сила в недоумении мать, когда косари зашли во двор.

—                  Ничего не случилось. Закончили! — ответил отец. — Нас же трое, да две косы.

—                  А Володю, наверно, зря брали?

—                  Не считай, мать, его маленьким. Он у нас сего­дня основным косарем был. И за меня, и за Саню траву валил.

—                  Смеешься?

—                  Правда, мама! Я сразу научился. Папа объясни­ли мне лучше, чем на классной доске. «На пятку, на пятку!» — говорят.

—                  Ну, молодец! — похвалила мать.

И засуетилась, захлопотала у печки во дворе.

Для уборки сена погода была прекрасной. Среди недели, как и предполагалось, Федор Васильевич с сыновьями ушел на ночь на Борису. Сено было очень сухое. Нельзя дотронуться вилами — ломается. Зато уж на рассвете -— хоть веревки из него вей.

Как оно пахло! Неперестоявшее, не тронутое в вал­ках дождями. Володя еще никогда не ощущал такого аромата. Взошло солнце, и работа была закончена.

—                  Хватит на всю зиму, если добавить со своего огорода кукурузные стебли, початочник, —довольно сказал Федор Васильевич.

Отец и Саня прямо с сенокоса ушли на работу. Во­лодя возвращался домой один. Широкое травяное по­ле было измятым, жалким. Везде серела скошенная трава, маячили копны. Там, где еще оставался зеленый клин, трещали сенокосилки и покрикивали на лоша­дей коногоны. Не слышно было птиц. Даже солнце светило как-то по-другому...

Во второй половине июня, в воскресное утро отец ушел на пасеку. Шесть ульев пчел прошлой осенью ему почти даром отдал друг, уехавший из Малгобека. Пчелиные семьи были малочисленны и без запаса корма на зиму. Еле дожили до весны. Теперь за своими и за мордвиновскими ульями присматривал старик сосед — любитель пчелиного дела. Он-то и передал, что пора мед качать.

Федор Васильевич не хотел будить детей. Один ушел. А жене сказал: проснутся — пусть придут к не­му. Они знают куда.

Проснулись поздно. Когда узнали, что отец ушел на пасеку, наспех позавтракали и — к нему... Лишь Толик, самый младший, остался с матерью.

Дорожка петляла по хребту, потом свернула на северный склон, в лесные заросли. Там пахло сыростью и нежной древесной листвою. Без умолку звенели пти­чьи голоса: пересвистывались иволги, куковали кукуш­ки, ворковали горлинки и попискивала всякая перна­тая мелочь.

Володя безошибочно по голосам мог назвать всех птиц, обитающих в местном лесу. Вот и сейчас Витя спрашивал, какая птица подала голос. Он называл.

А может, ты меня обманываешь? Как я проверю?

—                  Пойди, посмотри.

И Володя называл приметы. Но разве ее отыщешь в такой гущине?

Саня смеялся:

—                  Конечно, так можно называть любую птицу, ка­кая в голову придет.

—                  А ты попробуй, — сказал Володя, — назови лю­бую. Тебе в голову стукнет: галка, воробей, сорока... Всем голоса их знакомы. Ими не подменишь других.

—                  Ну, спрашивай! Назову! — стоял на своем Саня.

И началась экзаменовка. Володя указывал на сиг­налы птичьих голосов, а Саня пробовал называть пи­чугу. Не получалось.

—                  Вот видишь? А я и степных знаю.

Лес закончился. Ребята вышли на нижнюю опушку.

Невдалеке виднелась палатка пасечника, в сторон­ке — домики-ульи. Голубые, желтые, синие. Там, в шляпах, с опущенными на лицо сетками, спокойно во­зились два человека.

Мальчишки направились к ним.

Обождите, хлопцы! Мы уже закончили. Сейчас пойдем вместе домой, — подал голос отец, вынося на порогу обвязанное белой тряпкой ведро. Он осторожно снял с головы защитную шляпу и положил на траву, поблагодарил пасечника и подошел к сыновьям. За ним вились пчелы.

Ребята разбежались в разные стороны и замахали руками, отгоняя их.

—                  Папа, не подходите! — заорал Витя.

—                  Не машите руками, не дразните их, — успокаи­вал отец. — Они вас не тронут!

—                  Тронут! — не верил Витя и убегал все дальше.

—                  Ладно. Идите вперед, а я за вами, пока не от­станут, — сказал Федор Васильевич. — Только не убе­гайте от меня. Один не донесу. Далеко.

Сыновья ушли в лес. По той же тропинке за ними— отец.

—                  Папа, они еще летят? — высунулся из кустов Витя.

—                  Почти нет! Обождите! — отозвался отец.

Саня, Володя и Витя присели на обочине дорожки.

Приблизился Мордвинов-старший и поставил перед

ними ведро.

—                  Пробуйте! — сказал он. — Первый взяток. Пер­вый свой мед!

—                  Как пахнет! — Саня развязал ведро. Меда в нем было выше половины. К янтарной сладости потя­нулись руки с палочками и листьями орешника.

Домой пришли, когда солнце перевалило на вторую половину дня.

Мать встретила мужчин со слезами:

—                  Соколики вы мои милые! Какое горе навалилось на нас!

—                  ?! — все насторожились.

—                  Война! — продолжала мать. — По радио объяви­ли, что сегодня утром, в четыре часа, немцы начали войну против нас! Бомбили Киев, Одессу и еще какие- то города — не помню!..

Отец заторопился.

—                  Пойду, с людьми поговорю, может, какие под­робности узнаю...

—                  Мама, в четыре часа уже видно? — спросил Витя.

—                  Не совсем... Начинается рассвет.

— А в Киеве объявили тревогу, когда самолеты на­летели?

Не знаю. Наверно, не успели. Сколько людей по­гибло... Ненавистные фашисты! Людоеды проклятые! Саня и Володя так и стояли молча у принесенного ведра.

Возвратился Федор Васильевич и горестно сказал: Да. Началась война...

—                  Папа, а война дойдет до нас? — это опять Витя. Не-ет. Далеко. Не пустим мы ее сюда!

А сколько до войны километров?

—                  Тысячи полторы будет...

Витя задумался. Он не мог представить — много это или мало. И для себя сказал:

—                  На танках, автомашинах, на самолетах может дойти...

Ему никто не возражал. Не прислушивались.

Вошли в дом. Из приглушенного репродуктора ли­лась мелодия марша. Володе казалось, что под эту музыку длинными колоннами по пыльным дорогам с вещевыми мешками за спиной и скатками шинелей че­рез плечо идут и идут наши воины на запад, где гу­дит небо, гремит земля и полыхают пожары...

И он сказал:

Надо, чтоб весь народ стал на защиту Родины! Все! Нас много! Тогда фашисты не пройдут! И война скоро кончится!

Отец ответил:

—                  Весь народ не может идти на войну. Кто-то дол­жен выращивать хлеб, добывать нефть и давать горю­чее, плавить металл и делать танки, самолеты, пушки. Кто-то доставлять это все на фронт.

—                  Нет. Если все вместе, то и войну закончим сра­зу. А потом — по домам, к своей работе, — не сдавал­ся Володя.

Мать, сидевшая у двери, поднялась и сказала:

—                  Война войной, а есть надо. Садитесь за стол! —

И уже на ходу из коридора добавила: — Ты, Володя, иди, помоги мне.

—                  А мы про мед забыли! — воскликнул Витя и бросился во двор.

—                  После таких известий мед горьким стал, — вздохнул Федор Васильевич.

Поздно вечером в последних известиях передали по радио приказ Комиссариата Обороны о всеобщей моби­лизации мужчин в возрасте от 18 до 50 лет и первую скупую сводку о ходе боев на фронтах.

—                  Нам с Саней придется воевать. Только когда — неизвестно, — сказал отец. Я тоже пойду, — категорически заявил Во­лодя.

—                  Не торопись! Мал еще.

В доме поселилось горе. Оно еще не показывало се­бя. Но прочное его присутствие чувствовалось.

На другой день отправляли на сборный пункт в Малгобек первую группу мобилизованных. Провожать вышли почти все жители станицы и рабочего поселка. Разговаривали тихо. Родные сквозь слезы что-то сове­товали, в чем-то заверяли уходящих. А те успокаива­ли, что все будет хорошо, что скоро возвратятся с по­бедой, давали последние распоряжения по дому. Внизу, на рельсах, дымил паровоз. За ним выстроились три пассажирских вагона.

Подали команду садиться. Кто-то заголосил, запри­читал. Кто-то опустился на колени, обхватил руками ноги своего защитника, единственного кормильца и не отпускал. Близкие уговаривали, утешали...

Когда поезд тронулся, из окон и дверей вагонов за­махали руками.

— Не грустите без нас!..

—                  Мы скоро вернемся!..

—                  Прощайте!..

Все плакали. Володя видел плачущих одноклассников, но не подходил к ним. Не было слов. Он стоял в стороне и смотрел на массу людей, придавленных одной бедой. Его мучил вопрос, что ему делать, чтобы участвовать в общей борьбе с врагом. .

Люди стали медленно расходиться. Только теперь Володя увидел стоявших на ступеньках лестницы, что спускалась от вокзала к перрону, Колю и Машеньку. Они о чем-то разговаривали.

Мальчишка направился к ним.

—                  О, Володя — удивилась Машенька. — Ты что, только пришел?

—                  Нет. Я давно здесь. Во-он там стоял.

Разговорились. Володя узнал: если родители Ма­шеньки попадут в военный госпиталь, она будет там се­строй милосердия.

Коля, как и он, не знал, куда себя определить.

Вечером Володя просил отца взять его с собой на работу. Мал... Мал еще! — отказывал отец.

Что мал да мал?! Я даром буду работать!

Без денег!

Но отец был неумолим. Он работал на промысле электротехником. Работа с электричеством — не игрушка! Нужны осторожность, умение и сила. А с него,

С мальчишки, какой спрос? Володя не унимался. Не мог он в такое время оставаться не у дел.

И вдруг прошел слух: колхозные шорники по своей инициативе взялись готовить для армии хомуты и седла Материала было мало, собрали даже все старье, валявшееся годами на чердаках, и приступили к его реставрации.

Володя и Коля, отправились к шорникам. Тут для них нашлось много работы. Расшивали и разбирали старые хомуты, очищали от пыли и грязи остовы седел, мочили, разминали и вытягивали новую кожу. Маль­чишки были готовы выполнять любые поручения. Ведь все это — для фронта!

Дома знали, где пропадает Володя целыми днями, и были довольны, что он нашел себе дело.

Радовались недолго. Материал кончился, и работа прекратилась. То, что смогли сделать, отправили вме­сте с лошадьми по назначению. Друзьям не хотелось уходить с колхозного двора. Да их никто и не гнал. Рабочих рук не хватало.

Прослышали мальчишки, что обозники без огласки делают боевую пулеметную тачанку. Они — туда. И от столярной мастерской и кузницы буквально не от­ходили, пока мастера готовую тачанку не выкатили, но двор. Красили ее, конечно же, Володя и Коля. Вот где они показали свое усердие!

Темно-серая тачанка, словно игрушка! Когда краска высохла, ее выставили на обозрение в Малгобеке около клуба имени Чкалова. Была ли она отправлена на фронт? Участвовала ли в сражениях? А может, попала под бомбежку еще до фронта?

Каждый день с полей сражений приходили тревож­ные вести: наши войска отступали, оставляя села и города. В семьи стали приходить похоронные извеще­ния. Возвращались искалеченные. Они рассказывали о зверствах фашистов. А от Вознесенской железнодорожной станции провожали и провожали мобилизованных... На фронт были отправлены все исправные автома­шины и лучшие лошади. «Все — для фронта! Все— для победы!» — призывали лозунги. В них выражалась единая воля, всеобщее стремление народа.

Над Терским хребтом от Вознесенской по всем по­селкам Малгобека по нескольку раз в день из установ­ленных на улицах репродукторов гремела новая песня:

Вставай, страна огромная!

Вставай на смертный бой!

Люди забывали об отдыхе, не считались со време­нем, всю силу вкладывали в труд для победы над врагом.

Создавались бригады рабочих, выходивших в невах­тенное время и в выходные дни на расчистку площа­док под постройку буровых вышек, в колхоз на убор­ку урожая. Володя наравне со взрослыми выносил на носилках землю, подвозил к молотилке снопы, пере­лопачивал зерно на полевом току...

Подошла учебная пора. Собрались ученики на школьном дворе. На лицах отпечаток грусти, озабочен­ности. Шумели, перекликались, но радость в этом шу­ме уже не звенела. У большей половины ребят 7 «А» отцы ушли на фронт. У многих еще и братья воевали.

Семью Мордвиновых война пока не затронула. Во­лодя чувствовал себя среди одноклассников неловко, будто виноват в чем-то. Другие воюют, а они... Очень обидно было сознавать это. Уж сколько раз он намере­вался поговорить об этом с отцом, но не находил слов. Боялся, что отец неправильно поймет его.

Все-таки однажды после ужина Володя решился:

—                  Папа, вы никогда не думали, почему вас не бе­рут в армию?

—                  Мы с Саней забронированы, приписаны к про­мыслу. Специалистов кашей профессии очень мало, и заменить нас некем. Значит, мы здесь больше нужны, чем на фронте. Не стыдись, сын, за нас!

Мальчишка повеселел. Теперь он знал, что ответить на вопрос, почему Мордвиновы не воюют.

Затуманила, заморосила дождями поздняя осень. А с фронтов по-прежнему шли тревожные вести. Фашистские полчища приблизились к Москве, подо­шли к Ростову-на-Дону. Все, кто мог работать — женщины, старики, а также рабочие промыслов, без которых можно было временно обойтись, ушли на трудфронт — строить по правому берегу Терека оборонительную линию.

Дома остались только женщины с грудными детьми да немощные старики. Они нуждались в повседневной помощи.

В школе создавались тимуровские команды.

Валентина Сергеевна оставила ребят после уроков на пионерский сбор. Говорили немного. Все было по­нятно.

Выступил Володя:

—                  Я думаю, — сказал он, — что всей нашей коман­де надо разделиться на звенья по три-четыре человека. В одних звеньях могут быть только мальчики, в других — девочки, в третьих — мальчики и девочки. Потому что помощь нужна разная — за малышами присмотреть, прибрать в комнате, помыть посуду, по­дтирать белье, в магазин сходить, принести воды, подвезти топливо, нарубить дров... Я готов топливо подвозить на быках или лошадях.

Вдвоем будем! — выкрикнул Коля.

—                  Запиши меня третьей, — это голос Машеньки.

—                  Это не девчоночья работа! Придется в поле к скирдам ездить, в лес, — возразил Володя.

—                  Ну и что ж? Думаешь, я хуже тебя буду работать? — обиделась девочка.

Пришлось записать ее и еще одного мальчишку.

Было создано девять звеньев. Решили — сразу же обойти семьи участка, записать, где и какая нужна помощь, на воротах или калитке поставить знаки ме­лом — 7 «А» в пятиконечной звезде.

Трудно пришлось Володиному звену. Дни коротки. Светлого послеурочного времени почти не оставалось. А ездить за топливом далеко. Тощие колхозные лошаденки за день осиливали только одну поездку.

В квартиры заползал холод.

Директор школы разрешил пропускать занятия, чтобы хоть что-нибудь из топлива подвезти и на пер­вый и случай понемногу раздать остро нуждаю­щимся.

В звенья по снабжению топливом добавили еще по одному человеку, но ребята все равно возвращались очень усталыми. В декабре наши войска разгромили фашистов под Москвой, а на юге оттеснили от Ростова.

Сколько радости принесло это известие!

В эти дни Володя однажды зашел к Машеньке. Ему хотелось узнать мнение ее отца об исходе войны.

—                  Этого, милый, даже правительство не знает. Что мы победим — это точно. Но когда? Трудно сказать. Силен враг, чего правду скрывать!

—                  А если так гнать, как под Москвой?

—                  Успех бывает переменчив. А потом... Уж очень далеко фашисты зашли. Долго придется выгонять. Так что и ты еще, наверно, повоюешь.

—                  Я не боюсь! Если бы взяли — хоть сейчас!..

Машенька смотрела на Володю восторженно, горди­лась в душе его решительностью и смелостью.

—                  Не торопись, родной. Придет и твое время, — за­думчиво сказал Иван Романович.

—                  Видели, каких провожали — усатых, бородатых. Им, может быть, некому патроны поднести, гранаты подать. А я — юркий, незаметный...

—                  Но это не игра в войну, где убитые поднимаются и с песней возвращаются домой, — вздохнул отец Ма­шеньки...

— Ну и что ж? Там никто не надеется остаться живым. А все-таки остаются и гонят фашистов! — уве­ренно сказал Володя.

—                  Скажи пожалуйста?! Откуда он знает, что там думают? — ни к кому не обращаясь, произнес Иван Романович.

Вошла хозяйка дома.

—                  Нет. Ты только послушай, Катя, что он гово­рит!

Иван Романович поднялся и стал ходить по комна­те. Володя молчал.

—                  Вот видишь? Обидел гостя, — упрекнула мужа Екатерина Александровна.

—                  Я не обижаюсь. Мне просто хотелось другое ус­лышать, — тихо сказал Володя.

— Что война скоро кончится?

—                  Да-

—                  Ну сие от меня не зависит.

Снова наступила пауза. Разговор не клеился.

Извините, я пойду, — сказал Володя, поднимаясь.До свидания. — Шагая по темной улице, Володя вспоминал свой первый вечер у Бунчуков.

Как-то в воскресенье весь день Володя бродил с друзьями по окраинам поселка. Только когда солнце скрылось за стеною гор, пришел и сел за уроки.

Сколько он ни перелистывал учебник алгебры — не мог найти домашнее задание. Наверное, забыл отметить.

У кого узнать? Близко нет одноклассников, кроме Машеньки.

Он быстро оделся и пошел.

Дверь открыла молодая женщина, очень похожая ми Машеньку, даже ямочки на щеках такие же. Она улыбнулась и спросила:

—                  Вам кого?...

Мне... — он замялся, хотел сказать «дочку ва­шу», но произнес привычное, скорее услышал, чем произнес. — Машеньку. Пусть, пожалуйста, на минутку выйдет.

Она не может, — последовал ласковый ответ.

Заходи, Вовка! — послышалось из комнаты од­новременно с ответом матери. — Я голову по­мыла...

Володя совсем растерялся. Но не бежать же?

Он несмело вошел и стал у порога, держа почему-то обеими руками еще в коридоре снятую с головы шпику.

Вошедшая за ним мать прошла в другую комнату. Оттуда слышно было, как она ответила что-то на вопрос мужчины.

Машенька выбежала в прихожую. На голове — косыночка.

—                  Проходи, садись... Вот стул, — показала она на место у стола. — Ну чего ты такой?..

Я узнать задание по алгебре. У меня не отмече­но... И сразу убежишь? Не скажу, если не сядешь.

И обратилась за помощью к отцу:

Батьку, идить, поговорить вы з ним. Може вы, як мужчины, поймэтэ друг друга! А то... — она не до­говорила.

—                  Вышел в домашнем цветном халате мужчина выше среднего роста, темно-русые волосы зачесаны назад, такого же цвета небольшой пучок усов под носом. Негоже мужчине упорствовать, если барышня упрашивает, — сказал шутливо отец.

В его взгляде и голосе было что-то приятное, рас­полагающее к себе.

Володя все так же стоял посреди комнаты.

—                  Я — узнать задание...

—                  Слышал, слышал. Все бывает, товарищ «сту­дент».

И, обращаясь к дочке, спросил: Это —- тот самый Вовка? Молодец!

Но кто молодец — он или Машенька — Володя не понял.

—                  Да. Это он. Самый храбрый и ловкий в нашем классе. Любит военные песни и музыку. Играет на ба­лалайке, — скороговоркой сообщила Машенька все, что знала о Володе.

—                  Краткая, но всесторонняя характеристика, — до­бродушно заключил отец и сел на диван. — Кажется вам, — обратился он к Володе, — предложили сесть. Чего же вы стоите? Садитесь.

Володе понравилось, что к нему обращаются на «вы». Так его еще никто не величал. Он осмелел и при­сел на предложенный Машенькой стул.

—                  Я люблю всякие хорошие песни, — сказал он.— А балалайка — это не музыка. Баловство.

—                  Я бы так не сказал. Есть у нас музыканты-бала­лаечники, которые своей виртуозной игрой знамениты на весь мир, — возразил отец.

—                  Ну, то те, кто специальные школы прошел. А я, чему от отца научился, то и играю.

—                  Батьку! Я Володе рассказывала, что мы вечера­ми втроем поем украинские песни, а вы нам еще и ак­компанируете на бандуре. Давайте споем, — предло­жила Машенька.

— Для пения надо иметь соответствующее настро­ение, — сказал отец.

—                  В нашем доме не бывает плохого настрое­ния, — не сдавалась дочка.

—                  Спроси маму: будет она петь?

—                  Когда зазвенят струны бандуры, моя душа поет вместе с ними, — улыбнулась мама, стоявшая на поро­ге и не вступавшая в разговор.

Отец с удалью тряхнул головою, согласился:

Добре! Колы спиваты — то спиваты так, щоб аж лыхо смиялось! Неси, Машенька, бандуру! Девочка юркнула в соседнюю комнату и появилась с инструментом. Передавая его отцу, сказала:

Споем сначала песню про бедную вдову, что позже всех засеяла свою ниву... Я люблю грустные песни.

Последние слова были сказаны Володе.

—                  Песни — это история народа, — говорил хозяин к ими, осматривая бандуру, будто не видел ее давно. — А историю народа надо знать!

Пальцы коснулись струн, и комната наполнилась печальными звуками. В нежные перезвоны струн вли­лись голоса матери, отца и Машеньки.

Слова пески вместе с мелодией обжигали сердце, и ком боли подкатывал к горлу...

Уси нывы ззлениють,

Де багати оруть, сиють.

Тилькы одна ныва чорна,

Де сияла бидна вдова.

Де сияла, волочила —

Слизонькамы примочила...

Песня грустила, плакала о том, что у вдовы ничего не уродилось. С наступлением зимы она умоляла богатого брата взять ее с детьми к себе и прокормить до нового урожая. А он отказался, потому что у сестры девятеро детей. Сестра ему отвечала:

Як ты сядэш обидаты,

То я вышлю дитэй з хаты...

Песня умолкла.

Машенька украдкой вытерла глаза. Володя, опу­стив ресницы, глядел в пол.

И уже лилась новая музыка и песня, полная свобо­ды-волюшки:

Гей, гуля Максым, гуля запорожець

Степамы, лисамы...

Когда умолкла бандура, отец обратился к Володе:

—                  А про Щорса вы песню знаете?

—                  «Шел отряд по берегу»? Знаю.

—                  Нет. Из кинофильма. Вот эту... И под бандуру батько пропел первую строку.

Не знаю, — покачал головой Володя.

В песне говорится о «гайдамаках», — пояснял бандурист. — После революции появились такие раз­бойники, которые защищали помещиков и кулаков. Они называли себя «гайдамаками». Микола Щорс против них воевал.

И тихо запел:

Как у синего Днепра воды волновались.

По дорогам и степям гайдамаки шлялись...

Слова и музыка песни Володе очень понравились. Как-то легко они сплетались воедино. И ему хотелось тоже петь, но сдержался — первый раз в этой семье. А песня звала в поход за красным полководцем:

Говорил Микола речь у примятых маков.

— Гайда, хлопцы, на войну против гайдамаков!

У Володи блестели глаза.

Песня оборвалась сразу, как марш. Наступила пауза. Володя поднялся.

—                  Чего ты торопишься? — спросила Машень­ка. — По алгебре нам ничего не задавали.

Правда! Потому он и не отметил.

—                  Уже поздно! Дома не знают, куда я ушел. Володя бодро шагал домой и напевал одну и ту

же фразу:

Гайда, хлопцы, на войну против гайдамаков!..

Кто мог подумать тогда, что война так близко.

Елки в школе не было. На зимних каникулах учи­лись, потому что осенью всей школой убирали в колхо­зе овощи и отстали от программы.

Возвратились люди с трудфронта. Под опекой тиму­ровцев остались только семьи фронтовиков. Но по- прежнему каждый выходной Володино звено возило дрова, солому.

Машенька устала. Ее руки огрубели, покрылись ца­рапинами, ссадинами и пестрели пятнами йода. Мальчишки жалели девочку, старались сами нагружать и разгружать подводу. Но она не могла сложа руки стоять в стороне и работала вместе с ними.

Володя после каждой поездки провожал ее домой, уговаривал перейти в другое звено:

Не девчоночья эта работа, пойми?

Вовка, замолчи! Что ты заладил одно и то же!

Ты посмотри на свои руки... Не возьму я тебя большена подводу! Не возьму!

У ворот они остановились.

Пойдем к нам. Нет. Хочу домой. Устал.

В понедельник Володя попросил Валентину Сергеевну, чтобы убедила Машеньку перейти в любое другое звено.

Бунчук больше не ездила за топливом.

Добился своего? Теперь доволен? — сказала Володе.

Даже рад. Все девчонки в воскресенье отдыхали, а ты, как за провинность какую, с утра до ве­чера...

—                  Зато приволье — лес, степь...

—                  Жалеешь?

—                  Представь, да!

—                  Ну не обижайся, — и, помолчав, добавил: — Мне тоже тяжело без выходных, но это же семьи Фронтовиков...

—                  Потеплеет — легче станет. Меньше топлива по­требуется.

Первая военная зима была снежная и морозная. Одеть и обуть всех воинов потеплее государство не имело возможности, поэтому обратилось к населению. И люди отдавали все, что имели. Несли полушубки, фуфайки, ватные брюки, теплое белье, шапки, валенки, шерстяные носки, рукавицы.

Валентина Сергеевна предложила своему пионерскому отряду собрать посылку фронтовикам ко Дню Красной Армии:

Желательно, чтоб все вещи вы сделали сами. Как можете, пусть даже не очень красиво. Ну, а тот, кто совсем не умеет, попросит бабушку или маму, чтоб помогли. Можно вышить носовые платочки, связать носки или рукавицы, придумать интересный кисет для табака, ну и приносите табак или папиросы, курительные трубки и все, что сами еще придумаете. Даю на это три-четыре дня.

В назначенный срок ребята принесли столько ве­щей, что завалили ими стол и подоконник. На подар­ках стояли имена и фамилии учеников.

Володя положил в общую кучу носки и кисет, вы­шитый мамой. В кисет вложил огниво, кремень, трут и записку с адресом. В тот же день все упаковали в четыре посылки. В каждую вложили письмо:

«Дорогие воины! Папы и братья! Поздравляем вас с Днем Красной Ар­мии! Желаем крепкого здоровья и сол­датского счастья! Бейте проклятых фа­шистов! Гоните их из нашей земли! Мы на вас надеемся! Возвращайтесь с побе­дою! Крепко вас обнимаем и целуем. Ученики 7 «А», классный руководи­тель Валентина Сергеевна».

На почту отнесли всем классом. Там указали воин­скую часть.

—                  Почему тебя так долго не было? — спросил Ви­тя, когда Володя, еле переставляя ноги, подошел к ка­литке. — Уже надоело ждать.

—                  Мы посылки сдавали. — У Володи — куртка нараспашку, шапка сбита на затылок, от мокрого чуба валит пар.

—                  Угадай, кто к нам приехал, — не отставал Ви­тя. — Никогда не угадаешь.

—                  Если не угадаю — зачем спрашиваешь? Скажи сам.

—                  Тот, кто воевал.

Володя поднял брови. Много ушло на фронт соседей и знакомых. Он далее не пытался перечислять их,

Витя закрыл на крючок калитку и поставил усло­вие:

—                  Не угадаешь — не пущу.

—                  Ну, не дури! Хватит!

Младший брат заметил вспыхнувшую искорку него­дования, распахнул калитку:

—                  Ладно, иди.

Володя широкими шагами направился в дом. У стола вместе с мамой сидел человек в военной

Дядя Андрей! — крикнул Володя и бросился обнимать гостя.

Мать попыталась задержать сына, но не успела. Он уже обхватил фронтовика и прижал К себе...

Постой, постой!.. — с искаженным от боли лицом успел сказать тот и застонал...

Ты — что?! Как с цепи сорвался! — негодовала мать.

Ничего... ничего... Не ругайся, — с трудом выговорил дядя. — Он не знал...

Да тут и знать не надо! С фронта сейчас целыми не возвращаются!

Володя опустил руки и виновато посмотрел на го­сти.

Фашисты чуть было на тот свет не отправили. Спасибо, в госпитале малость подремонтировали и от­пустили домой — сил набираться.

Дядя Андрей получил сквозное пулевое ранение в грудь, силы прибывали медленно, и он гостил у Мордвиновых долго.

Володя подружился с ним и в свободное время не отставал, все расспрашивал о войне.

А расскажите, как вас ранило, — попросил как- то Володя.

Это было в конце ноября, под Тулой — названиядеревни не помню. Утром по снежному полю пьяныефашисты пошли на нас в атаку. Как сейчас проклятыхвижу! Наш ружейный и пулеметный огонь не смог сдержать их. А пушки и минометы молчали, чтоб не обнаружить себя. Командование догадалось — это разведка боем, чтобы обнаружить наши огневые точки. Цепь фрицев, галдя, приближалась к линии нашей обороны. Не ждать же пока ввалятся в окопы?! Мы — в контратаку Я видел перед собою серо-зеленые фигуры с автоматами. Как я хотел нанизать их на штык! И тут почувствовал сильный удар в грудь... Помню, как падал… Очнулся на перевязочном пункте. Мне сказали, что атака отбита. Фашисты испугались, повернули обратно. Почти никто из них не ушел. Ну а я попал в госпиталь. Слышал, город есть — Саранск?

Дядя Андрей снял рубашку и показал фашистскую отметину. На груди, с правой стороны выше соска, выделялось маленькое красно-синее пятнышко. А на спи­не, ниже лопатки, затянулась тонкой кожицей рана — с детскую ладонь....

—                  А почему не напротив?.. — удивился Витя.

—                  Бежал согнувшись. Так и прошило...

Все, что Володя узнавал от дяди, он рассказывал в школе.

С того дня, как началась война, везде только о ней и говорили. На работе и дома, в школе и на улице. Всех интересовало, что пишут с фронта, кто приехал оттуда и что рассказывает.

В один из мартовских дней в школу принесли пись­ма с фронта. Так много еще никогда не приходило. Были личные и общие — на школу, на класс. Валенти­на Сергеевна отобрала письма для своего класса и принесла на урок.

Сколько радости было у мальчишек и девчонок!

Общие письма читали перед классом. В одном из них воины писали:

«Родные, милые ребята!

Сердечное отцовское спасибо за позд­равления и пожелания, а больше всего за гостинцы! Они принесли нам в засне­женные и промерзлые окопы вашу дет­скую теплоту.

Бьем мы фрицев беспощадно! И будем гнать эту нечисть до самой берлоги их бесноватого фюрера! Верьте, надейтесь и ждите!»

Володя в этот день возвращался домой с большой радостью. Дома он рассказал о письмах.

Слово за словом потекла беседа о войне. О том, что гитлеровцы с наступлением лета начнут генеральные бои. Не будут они ждать, когда советский народ собе­рет силы и начнет бить их.

Дядя Андрей, тяжело вздохнув, сказал:

—                  Я чувствую, что мне скоро придется расстаться с вами.

—                  Мы вдвоем уйдем, — добавил Володя и глянул на мать.

—                  Скажи ты ему, Андрюша... У меня уже слов нет, — повернулась та к брату.

Ты, Володя, не спеши. У тебя и тут найдутся дела,поважнее фронтовых. А мы, взрослые, со своею ношею справимся сами, — твердо сказал тот.

В конце апреля дядю Андрея вызвали на врачеб­ную комиссию, а вскоре его проводили на фронт. С уходом старшего друга Володя притих и ходил сам не свой, как будто его самого разделили на две полови­ны — и одну оставили тут, а другую увезли в бушую­щее пламя войны.

Безрадостно отшумели весенние ветры, отцвели сады. Умолкла школа. Ученики с учителями ушли в колхоз на все лето. Жили на полевых станах. Девочки работали в огородной бригаде. Мальчики пололи кар­тофель, кукурузу, подсолнечник, а началась уборка хлебов — на полевых токах перелопачивали зерно, грузили на подводы, автомашины и отправляли на за­готовительный пункт.

Володя редко приходил домой, лишь для того, чтоб переменить белье.

С фронта шли тревожные вести. В начале лета гитлеровские полчища прорвали на юге нашу оборону и устремились к Сталинграду, к Волге, а затем — на Кавказ.

Война катилась по Кубанским и Ставропольским степям, сея смерть и ужас, подминая под колеса и гусеницы некошеные пшеничные поля, сжигая необмо­лоченные скирды хлеба. Пыль и дым застилали горизонт.

В августе вдоль железной дороги от Прохладной к Моздоку и дальше на восток потянулись беженцы, угонявшие отары овец и гурты крупного рогатого скота.

Тревога захлестнула Малгобек. Многие жители оставляли обжитые места и уезжали куда глаза гля­дят.

Каждый день приносил все новые и новые вести — одна печальнее другой. Жизнь на Терском хребте ежедневно менялась, как в калейдоскопе. Беспокоились и в Вознесенской.

Однажды среди дня прибежала к Мордвиновым Машенька. Поздоровавшись, девочка объяснила при­чину своего неожиданного появления:

Мне очень нужен Володя. Мы завтра утром уезжаем...

—                  Куда? Пока в Грозный. Папа и мама получили сегодня повестки, завтра надо явиться в комиссариат здравоох­ранения.

Надежда Андреевна позвала Витю и приказала разыскать Володю.

—                  Скажешь: Машенька уезжает. Да быстро! Одна нога здесь, другая там!

Витя помчался в станицу — узнать, где Володя.

Солнце уже садилось, когда оба брата приплелись домой. Володя наспех привел себя в порядок и на­правился к подружке. Та ждала его во дворе.

—                  Ой, как долго! Думала — не придешь, не успе­ешь.

—                  Пешком добирался.

—                  От тока? Так далеко?! Как ты загорел! Даже пахнешь загаром.

—                  Ты тоже ветром, ромашками пахнешь и... поми­дорной ботвой.

—                  Неправда! Это любисток пахнет. Я люблю его. В Запорожье у нас в палисаднике большие кусты росли. Вот закрою глаза — и по запаху любистка встает пе­редо мною родной город... Увидела тебя и... вот броси­ла. Думала — обидишься, что с таким букетом встречаю.

На траве лежал пучок сочных свежих листьев.

—                  Скучаешь по тем местам?

—                  Родные же!

—                  Когда уезжаешь?

—                  Завтра утром. В Грозный. Папа предполагает, что зовут на укомплектование госпиталя или санитар­ного поезда.

—                  Вот. Ты уже — почти милосердная сестра, а я без тебя тут драться буду с фашистами, если подойдут! Может, добровольцем на днях уйду... Сбегу!..

—                  Не делай этого, Вовка!

—                  Я — «не делай»! А сама? В армию...

—                  Так я — с батьком и мамой!

—                  А я — как мужчина... У нас судьба такая — во­евать, когда навязывают войну!

—                  Ты еще...

—                  Маленький?..

—                  Прости! Я не то хотела сказать... Ведь расстаем­ся. Может быть, навсегда... Не обижайся! Ты разве не думаешь возвращаться? Мы отсюда никуда не уедем. Если не вернешься, буду искать, пока не найду! — заверил мальчишка.

Долго они полушепотом разговаривали возле дома. Уже сумерки превратились в черную лохматую ночь. И созвездия склонились к западу. Никому не хотелось первому сказать: «Прощай!» В доме горел свет. Там не спали.

Скрипнула дверь, и на крыльце показалась Екате­рина Александровна.

—                  Машенька! Пора отдыхать, — сказала она. — Поговорили и прощайтесь.

—                  Сейчас, мама...

Дверь закрылась.

—                  Прощай, Машенька!

Володя взял ее руки в свои ладони.

—                  Прощай... Приходи провожать.

—                  Приду.

Машенька медленно пошла к дому. Потом остано­вилась:

—                  Обожди, Вовка. Что-то скажу...

Володя подошел, наклонился вперед, подставляя ухо. Девочка молниеносно обняла его, чмокнула в ще­ку и убежала в дом. Прохладой обдало влажное пят­нышко на щеке.

Первый поцелуй. Неожиданный и прощальный.

Пустая ночная дорога привела к дому. Тревожить сон отдыхавшей семьи он не стал. Ушел на базок и лег в сено.

Проснулся Володя с восходом солнца. Вскочил, как будто и не спал. Отряхнулся. Второпях умылся и, не чувствуя под собою земли, побежал во двор боль­ницы.

...У пустого дома — след автомашины и несколько черных пятен отработанного масла на дорожке. Тихо. Звенело в ушах. И откуда-то будто слышалось: «При­ходи провожать».

Мальчишка глянул на место прощания. Там лежал увядший пучок листьев любистка. Он подошел, береж­но поднял его, поднес к лицу и жадно потянул носом воздух.

Зеленый свидетель еще источал запах вчерашнего вечера.

В тоске заныло сердце. И так стало больно, что все вокруг расплылось в набежавших слезах. Так грустно Володе было единственный раз в жиз­ни, когда он потерял Орлика.

Это было на весенних каникулах. На подсохших пустырях резвилась детвора.

Володя после снежной зимы еще не бывал далеко за околицей, где осенью жгли костры и пекли души­стую, вкусную картошку.

Собрал он ватагу любивших побродить мальчишек, и все направились по гребню хребта на запад на Бо­рису. На пути встречались низкие, курчавые кусты тер­на, пятна сухой припавшей к земле прошлогодней тра­вы, поодиночке и кулигами сухие, звенящие на ветру, былинки бурьяна.

Если повнимательнее всматриваться в мертвую се­рую подстилку, можно заметить пробивавшуюся из-под нее жизнь — на тоненьких, как иголки, ножках вытя­гивались невзрачные желтые звездочки гусиного лука и крупные бледно-розовые шестилепестковые на корот­кой ножке цветы полевого подснежника. Долго ребята бродили по знакомым просыпавшимся от зимней спяч­ки местам. Выжигали сухие травы, бегали наперегон­ки, играли в «прятки».

Наконец, уставшие, пропахшие ветром и дымом, еле волоча ноги, путешественники направились домой. Они шли гурьбой и вели оживленный разговор о том, как зимой колхозный чабан организовал засаду на волков, которые не давали покоя отаре.

Коля шел сзади. У него во время игры подверну­лась нога. И теперь, слегка прихрамывая, он не поспе­вал за всеми, хотя те не торопились.

Вдруг он заорал:

—                  Ребята, птица!

Все остановились.

—                  Орел! — продолжал Коля.

Мальчишки подошли к нему.

Под густым кустом терна гордо стоял владыка степных небес. Окровавленное правое крыло свисало на землю. Из-под надвинутых бровей он ненавидящим взглядом смотрел на подошедших ребят. Бурое опере­ние, будто плащ-накидка, удерживаемая здоровым левым плечом, обволакивало его стан. Птица не шеве­лилась. Можно было подумать, что она мертва, если бы не моргали веки. Коля протянул спрятанную в рукав руку, попытал­ся взять орла.

Тот, не сходя с места, так долбанул крючковатым клювом по рукаву фуфайки, что в клюве остался клок материи и ваты.

—                  Ого! — отскочив, воскликнул Коля, рассматривая образовавшуюся дыру.

Все загалдели:

—                  Вот сила!

—                  Так он мог легко расправляться с лисами и зай­цами.

—                  Оставь его! На что он тебе?.. Все равно, сдох­нет.

—                  Кормить надо мясом. А где каждый день набе­решь свежатины?

—                  Я вылечу! — раздался решительный голос Во­лоди. — Пропустите меня!

Володя снял пиджак и кепку. Осторожно подошел к кусту и быстро накрыл голову орла. Птица не барахталась, только попыталась отойти назад. Но пятиться некуда. Мальчик обмотал пиджаком раненое тело пти­цы и приподнял, укутывая железные когти орлиных

ног.

—                  Не снимай кепку! — предупредил Коля. — Гла­за выдолбит!

Ребята шумной гурьбой пришли к дому Мордвино­вых.

Тут присоединился к ним не менее любопытный Витя. Он забегал то с одной, то с другой стороны, про­сил брата:

—                  Открой! Ну, разреши посмотреть! Я еще ни разyне видел орла!

—                  Обожди! Еще успеешь! Неси-ка скорее

бинты!

Витя сейчас же притащил ком ваты и марли.

—                  Ваты не надо!

—                  А я откуда знаю, что понадобится?

—                  Ничего, ничего... Может, подмостить где надо будет, — сказал кто-то из ребят.

При тщательном «врачебном» осмотре оказалось, что у орла перебита плечевая кость правого крыла. Какой-то глупый охотник подстрелил. Других ран на теле птицы не было.

Какие у него жесткие перья, — подметил Ви­ти, — как сухие камышовые листья. Володя раненому крылу придал правильное поло­жение и обмотал бинтом всю птицу так, чтобы оба крыла не двигались. После этого поместил больного в большой ящик и сверху забил палками. Жилье это вместе с птицей ребята помогли отнести в палисадник. Там положили ящик на бок. И получилась клетка с одной решетчатой стенкой. На первый случай поста­вили еду: хлеб и выжарки.

Друзья разошлись. До позднего вечера орел не двигался с места.

Утром Володя наведался к своему Орлику, как он .его назвал. Птица стояла в том же углу, в котором ее оставили вчера вечером. Хлеб и выжарки — нетро­нуты.

—                  Не нравится тебе такое угощение? Понимаю. Обожди, дружок. Достану я свежатины...

Никому ничего не сказав, Володя помчался на бойню.

Там ему пообещали принять участие в обеспечении птицы кормом.

Особенно словоохотливый бородатый казак назида­тельно говорил мальчишке:

— Ты, парень, каждый день приходи сюда часикам к десяти. К этому времени уже подгоняют скотину. Орел — птица переборчивая в еде, не любит залежало­го мяса. Ему свежатину подавай. У нас всегда найдут­ся для него лакомые куски. Все равно — выбрасываем.

—                  Я только сегодня пришел так рано. У меня с ут­ра занятия в школе. Я буду после двенадцати к вам приходить. Вы, пожалуйста, оставляйте для меня... Я вам буду очень благодарен.

—                  Не беспокойся. Будем оставлять.

Володя наперед поблагодарил. И уже не уходил, хотя ждать пришлось долго, пока не получил для орла порцию мяса.

Орлик, как будто понял обещание своего хозяина, стоял с высоко поднятой головою и пристально смот­рел на него.

Мальчишка положил перед птицей- нарезанное не­большими кусочками мясо и ушел, предоставив ей сво­боду действий.

Запах свежего мяса разбудил голод хищника. И, не обращая внимания на мучительную боль, на тес­ную, мрачную клетку — орел подобрал все мясо.

Володя был очень рад: Теперь ты снова поднимешься в небо!

Каждый день в любую погоду мальчишка ходил на бойню и кормил птицу досыта. Иногда и с домашней кухни попадали орлу мясные отбросы. Об этом знали только Витя с мамой.

В семье все привыкли к Орлику. Даже отец с Саней, возвращаясь с работы, прежде всего подходили к клетке. Иногда Саня приносил затворнику живую мышь- полевку.

Орлик расправлялся с нею моментально.

На зов Володи Орлик подходил к решетке и при­стально смотрел все тем же сердитым взглядом на руки хозяина. И получал кусок мяса.

К концу апреля Володя снял с птицы бинты.

Орлик, почувствовав свободу, все пытался распра­вить во всю ширь крылья. Но клетка была для него тес­новата. Сложить их аккуратно птица не могла. Правое больное крыло не повиновалось, его большие маховые перья у хвоста как-то через верх выворачивались и немного отходили в сторону.

Володя понял — крыло срослось неправильно. Исправить ошибку уже нельзя, поздно. Орлик не под­нимется в небо. Он навсегда будет прикован к земле. Мальчишке до боли стало жаль его.

Случалось, что над узником высоко в небе про­плывал или кружил, распластав крылья, орел. Тотчас же из клетки раздавался, похожий на свист, протяж­ный унылый зов.

Мальчишка не раз слышал клич своего Орлика, и сердце сдавливала грусть. «Выпущу его. Обязательно. Пусть только окрепнет крыло», — твердо решил он.

В конце мая 6 «А» вместе с Валентиной Сергеевной отправился на экскурсию в степь.

Небо звенело песнями жаворонков, а земля благо­ухала цветами. Каждая былиночка издавала свой аро­мат. Но сильнее всего пахло чабрецом и мятой.

Володя и Машенька шли вместе.

—                  Я еще никогда не видела столько травы! Такой широкой непаханой степи! — восхищалась девочка.

—                  Это что?! Прийти бы сюда дней через десять. Трава по шею будет. Только цветов меньше станет.

Машенька остановилась и померила.

—                  А сейчас — до пояса. По такой траве, наверно, Тарас Бульба с сыновьями на Запорожскую Сечь ехали. И под гомон возвращались три казака из Сечи до дому, про которых пел батько.

Из-под ног вспорхнула серая птичка и недалеко опустилась в траву.

—                  Ой! Как я испугалась!

Володя стал осматривать кусты.

Вот гнездышко! — сказал он тихо, будто боял­ся, что услышит оставившая его птичка

—                  Где?

Вот! раздвигая осторожно траву, прошептал Володя.

На земле, под кустом полыни, в неглубокой ямке с трудом отличалось от цвета земли туго сплетенное из сухих стебельков и шерсти гнездышко. В нем лежало пять серо-пятнистых яичек.

—                  Не трогай! Уйдем отсюда! — потянула за рукав Володю Машенька.

Набродившись, мальчишки и девчонки с большими букетами цветов стали возвращаться на железнодорож­ную насыпь, к учительнице.

Володя пригласил всех пойти к нему домой. Он ре­шил сегодня выпустить Орлика.

Еще издали Витя увидел приближавшихся ребят и предупредил мать. Они вдвоем вышли встречать гостей.

—                  Я Орлика покормил, — доложил младший брат. — Ты ушел и ничего не сказал.

—- Это он у нас последний раз поел. Я его сейчас выпущу.

Ребята обступили палисадник. Там в клетке горде­ливо стоял орел.

Мать со стороны рассматривала девочек, хотела узнать, кто из них Машенька. Все для нее были краси­выми. Подошла поближе и сказала.

—                  Слышу: Машенька, Машенька. Которая — не пойму. Так мне это имя нравится.

—                  Вот наша Машенька, — обняла Валентина Сер­геевна кудрявую головку.

—                  Это имя ей подходит, — улыбнулась мать.

Машенька смутилась. И чтоб выйти из неловкости,

протянула Надежде Андреевне свой букет:

—                  Возьмите, пожалуйста.

—                  Спасибо. Мне такой же Володя сейчас вручил. Ты, доченька, домой, маме неси. Она рада будет таким цветам. От них степью пахнет.

И жаворонками... — сказала, осмелев, девочка

Да. Точно. И певцами полей, — засмеялась На- Андреевна.

Появился Володя с ломиком.

Что ты, сынок, хочешь делать?

Клетку буду ломать. Выпущу узника на волю. Пусть радуется солнцу и небесному простору.

Рано еще, — возразила мать.

Уже два месяца томится. Жалко смотреть.

Володя зашел в палисадник, оторвал от клетки несколько палок:

Выходи, Орлик!

Орел не тронулся с места. По-прежнему стоял и смотрел перед собой суровым взглядом.

—                  Давайте отойдем немного в сторону, — сказала учительница, — он боится

Все отступили во двор.

Володя подошел к клетке и силой вытолкал перна­того друга. Орлик долго стоял посреди палисадника, осматривался по сторонам, косился на небо, как будто прикидывал: не мало ли места для разбега? хватит ли силы оторваться от земли? не подведет ли больное крыло?

Высоко в небе показался парящий орел. Он подавал оттуда клич. Кому он свистел? Кого звал? Неужто знал, что тут сидит в темнице товарищ?

Невольник протяжно отозвался, с разбегу подпрыг­нул несколько раз, тяжело взмахнул крыльями, под­нялся выше забора и камнем упал за оградою на землю. Он еще сильно бил распростертым здоровым кры­лом, становился на ноги, падал, опять под­нимался, звал... Ему не верилось, что взлет не состоял­ся... Но больное крыло не повиновалось, беспомощно свисало, путалось у ног.

Володя подбежал к своему Орлику, не обращая вни­мания на то, что тот отчаянно клевался, бережно под­хватил его и отправил в клетку.

Учительница и ребята не знали, что сказать, как выразить сочувствие своему товарищу.

Первой заговорила мать. Она не упрекала сына за то, что не послушал ее. А просто обнадеживающе сказала:

—- Ничего, сынок, лето большое. Окрепнет и улетит...

Машенька подошла к Володе, взяла за руку и про­шептала:

-— Не горюй, Вовка!

—                  Жаль, что так получилось, — сказала Валентина Сергеевна. — Вы уж нас простите... Пошли, ребята! До свидания!..

Володя проводил всех за ворота и быстро возвра­тился.

Мать уже держала в руках чистое тряпье.

Орлу закутали голову для безопасности и осмотре­ли крыло. Рана оказалась более опасной, чем в первый раз — сломанная кость, прорвав кожу, торчала снару­жи. Володе с трудом удалось поставить ее на место и затем подвязать крыло.

На другой день птице дали свежего мяса. Она не притронулась к нему. Так было и потом. Орлик часто шевелил клювом, будто глотал что. Наверное, его му­чила жажда.

На пятое утро Володя нашел орла мертвым. Вошел в дом сам не свой.

Мать спросила:

—                  Что с тобою? Не покалечился ли?

—                  Орлик умер, — еле выжал из себя сын.

—                  Не горюй! А если б вы его не нашли?

— Я привык к нему...

—                  Все мы привыкли... Что ж поделаешь? Пошел бы к друзьям, поговорил, отвлекся...

—                  Никуда я сегодня не пойду.

Вдвоем с Витей завернули тело орла в газету, от­несли на высокий курган и похоронили. На другой день они принесли на курган длинный кол с прибитой фанерой и воткнули у могилы орла. С доски далеко было видно жирную чернильную надпись: «Охотники, не убивайте зря птиц».

Неизвестно, прислушались ли охотники к призыву, но на душе стало легче.

От дома Бунчуков Володя возвратился сам не свой. Молча отрезал краюху хлеба — есть не хотелось, сунул в карман и направился к калитке.

—- Позавтракал бы, — вдогонку сказала мать.

С улицы донеслось:

—                  Я — там...

Долго Володя добирался до места работы. Ни встречных, ни попутных подвод.

На току он застал несколько колхозников. От них узнал, что вчера ученические бригады распустили. Плохи наши дела, сынок, — сказал сторож. — Фашисты прут валом. Не сегодня-завтра здесь будут.

—                  Не пустим! — ответил Володя.

—                  Ты, может, что новое слыхал в поселке?

Володя знал о военных событиях то же, что и ра­ботники на току.

Обратный путь пришлось опять отмерять шагами. Пришел домой и свалился на диван. Измученный, запыленный.

—                  Куда же ты ходил? — с сочувствием спросила мать. — Говорят, вчера еще распустили бригады.

—                  Не знал. С току-то я до этого ушел.

Отец с Саней пришли с работы раньше обычного.

Началась подготовка семьи к эвакуации. Зарезали корову. Мясо посолили и сложили в кадушку. Вязали в узлы вещи. Отбирали кухонную утварь. И все спе­шили, спешили... До поздней ночи. Мать распоряжа­лась и плакала.

На другой день Надежда Андреевна с младшим сыном Толиком уехала в Грозный, на Старые промыс­лы, к родственникам. Отец и три сына остались уби­рать огород.

Война была где-то совсем близко. От захода солнца и до утра с Терских высот на западе виднелось зарево и моргали сполохи взрывов.

Через Вознесенскую, на Малгобек и на Моздок, день и ночь непрерывным потоком шли воинские соедине­ния. А малгобекские нефтяные промыслы качали и ка­чали нефть и отправляли на заводы Грозного. Фронту нужно горючее!

Отец и Саня продолжали ходить на работу. Володя п Витя ломали кукурузу. А по вечерам все вместе ко­пали картошку.

С большим трудом, в спешке, урожай был собран. Груженная картофелем и кукурузой машина стояла у дома Мордвиновых. Федор Васильевич давал наставле­ния Володе и Вите: слушаться мать, во всем помогать ей, пока они с Саней будут здесь работать. А может быть, и воевать.

Володя знал, что отец должен остаться в Малгобеке и в случае захвата города немцами вместе с такими, как он, организовать подпольную работу и партизанское движение. Об этом он случайно узнал из разговора с другом, Федором Львовичем Колесниковым, оставленным горкомом партии.

Теперь он отозвал в сторону отца и выложил все, что знал.

—                  Вы не ругайте меня, папа. Я не подслушивал. Это получилось нечаянно.

—                  Кто-нибудь, кроме тебя, об этом знает?

—                  За кого вы меня считаете?

—                  Я тебе верю! Будь же умницей. Нам с Саней при­дется воевать, конечно, каждому по-своему. А ты оста­ешься старшим в семье.

—                  Папочка, не отсылайте меня! Я буду с вами! Там, где вы не сможете, я смогу!..

— Пожалей маму! Она не переживет, если мы все трое останемся тут.

—                  Вы же учили, что самый святой долг — защи­щать Родину! Теперь приказываете прятаться за маму и ждать, пока враги придут в дом?! Нет! Я останусь в Малгобеке! С вами вместе!

Шофер около машины нервничал. Ему приказали поскорее возвращаться, чтобы помочь другим се­мьям.

—                  Ну чего вы там задерживаетесь? У меня время рассчитано, — сказал он и завел мотор.

Володя нехотя стал взбираться в кузов, так как в кабине уже сидел Витя. Мотор работал с перебоями — фыркал, хлопал и дымил.

—                  Ну, езжайте!.. До свидания! Ты, Володя, поду­май над тем, что я тебе говорил, и оставайся с мамой!

Мотор затарахтел, чихнул, выстрелил несколько раз, и окутанная дымом машина покатилась под гору.

За шумом Володя последних слов отца уже не слышал. А хоть бы и слышал, все равно, свое решение менять не думал. Всю дорогу его мучила одна мысль — как расстаться с матерью. Ведь она никогда не согла­сится. А не сказать — нельзя. Так и приехал на Ста­рый поселок.

Когда машину разгрузили и все унесли и спрята­ли, Володя обнял Витю и Толика, поцеловал их и почти шепотом поучительно сказал: - Прощайте! Слушайте маму, не огорчайте ее, помогайте во всем. Потом виновато подошел к маме — она подбирала с земли упавшие початки — и тихо сказал:

—                  Мамочка, прощайте! Я с этой машиной уезжаю и Вознесенскую.

Мать выпрямилась и растерянно посмотрела на сына, не веря своим ушам. Может, послышалось ей? Но перед нею стоял Володя, решительный, настойчивый.

—                  Ты что надумал, сынок? Я так ждала тебя, те­перь мою единственную опору, а ты? — Она заплакала и сквозь слезы продолжала: — Хватит того, что отец с Саней там! Не пущу!

—                  Поймите, родненькая моя!.. Я не могу иначе! Я должен!

—                  Какой из тебя воин?! Подумаешь, какая гроза станет перед фашистами! Былиночка ты моя родная! Моя кровинка!.. — запричитала Надежда Андре­евна.

—                  Мамочка! Я со всеми — гроза! А тут с вами — былиночка! Я не могу ждать, пока придут сюда фа­шисты.

Мать обхватила сына руками, припав к его груди, голосила. Плакали Витя и Толик. Собрались соседи. Загремел мотор.

—                  Мне пора! — сидя за рулем, сказал шофер.

Володя, освобождаясь от объятий, шагнул к ма­шине. Надежда Андреевна не устояла, опустилась на колени и обеими руками ухватилась за полу сына.

—                  Не пу-щу-у-у-у!.. — простонала она.

—                  Если я не уеду с этой машиной —пешком пой­ду! Я должен быть там, где папа с Саней! — решитель­но заявил Володя.

Почувствовав, что его не удерживают, Володя прыгнул в кабину машины.

—                  До свидания, мамочка!..

Надежда Андреевна вслед уходящей машине про­шептала сухими губами:

—                  Пусть тебя моя материнская любовь бере­жет!..

Уже на шоссе шофер сказал:

—                  Надо было остаться...

Володя молчал.

Как возмущался Федор Васильевич, когда увидел сына снова перед собой. Ругал, гнал от себя. Но тот не уходил.

—                  Папочка, не ругайте и не сердитесь! Все равно я не уеду в Грозный. Я буду больше нужен вам, чем маме! Отец с болью в душе - уступил.

В последних числах августа враги заняли Моздок, а затем форсировали Терек. Прекратилась подача тер­ской воды на Малгобек. Одновременно было на­рушено электроснабжение. Остановилась добыча нефти.

Всех мужчин, которые еще оставались на ра­бочих местах, мобилизовали в армию. Призвали и Саню. Федор Васильевич ушел в готовящуюся группу пар­тизан-подпольщиков, а с ним и Володя. Они пока нахо­дились в здании средней школы №1. А дом с мебелью и ульи в палисадничке остались на произвол судьбы. Володя иногда заходил домой. Там разместилось ка­кое-то воинское подразделение.

На ближних подступах к Малгобеку и Вознесенской, на равнине между Тереком и Терским хребтом шло же­стокое сражение — ревело и гудело все вокруг, подни­мались черные фонтаны земли и дыма.

Володя часто выходил на гребень, маскировался в кустах терна и часами наблюдал за тем, что творилось на равнине. Она вся простиралась перед глазами до самого Терека. Мальчишке хотелось спуститься туда, в самую гущу боя, но сдерживало расстояние.

В станицу привозили раненых. Приводили пленных фашистов, испуганных, небритых, грязных. Володя все это видел. И не страх охватывал его, а лютая нена­висть к чужеземцам, вторгшимся в нашу страну, до­шедшим до Кавказских гор, нарушившим спокойную счастливую жизнь.

Сидеть в стенах школы в кругу пожилых мужчин и слушать их разговоры мальчишке было скучно. И он выходил к солдатам, среди которых большинство моло­дых, веселых парней, не обращавших, казалось, вни­мания на все происходившее вокруг.

В день, когда подпольная партийная группа пере­шла из школы в Бадаловские сараи, что ниже больницы, на фронте произошли печальные изменения: фа­шисты захватили Малгобек.

Без разрешения отца Володя пошел по передней линии нашей обороны от траншеи к траншее, от подраз­деления к подразделению разыскивать Саню — жив ли он? Свистели пули, рвались мины и снаряды, ругались солдаты, а он перебегал, переползал, прыгал в окопы: спрашивал, выкрикивал имя и фамилию, пока не нашел.

Ура-а! Саня жив!

Опубликовано: З. А. Албогачиев. Директор Музея-мемориала